Битва веков - Страница 51

Весной в имение пришло письмо о смерти боярина Кошкина, чье место в Разбойном приказе занял Малюта Скуратов, а также о том, что королева Англии от убежища в России отказалась. Все прочие правители, в том числе и султан Селим Второй, пока отмалчивались.

Дочка тем временем уже округлилась женскими формами, вполне справно болтала на непонятной тарабарщине и даже исхитрилась начать переписку с далеким женихом. Стало ясно, что ехать — пора. И вот тут, чуть не под сборы в дальний путь, в княжество примчался гонец на загнанной до полусмерти лошади с царской грамотой. Почтовой. Иоанн требовал за казенный счет без промедления мчаться в столицу на перекладных. После подобного решительного приказа Андрею оставалось только поцеловать жену и детей и тут же прыгнуть в седло.

* * *

Александровская слобода встретила его густым снегопадом, столь долгим и щедрым, что дворня не успевала расчищать улицы и вывозить сугробы — что превышали местами частокол и лежали вровень с крышами амбаров. Лошадь ступала, проваливаясь в рыхлую белизну выше колена. Заметён оказался даже царский двор, подниматься по ступеням пришлось, раскидывая искрящиеся шапки. Зато внутри дворца было сухо и жарко, отчего Зверева бросило в жар — он явственно ощутил, как нос, щеки и лоб стремительно краснеют. Опричник при входе оказался незнакомым, и Андрей просто показал ему подорожную. Этого хватило — любой понимал, что казна стремительную гонку по триста верст в сутки просто так оплачивать не станет.

Спешка привела и к тому, что царя в этот раз князь Сакульский застал не в келье для приемов, а в личной светелке, у дорогого походного складня, что стоял на столе в изголовье узкой постели, накрытой ковром. Царь — лежал. Но не спал: стоило открыться двери, он повернул к гостю голову, жестом отпустил опричника:

— Прости, что так встречаю. Отчего-то суставы разболелись столь сильно, что шелохнуться больно. Топят слуги, топят, но и жар не помогает.

— Краснеют?

— Что? — не понял Иоанн.

— Суставы краснеют? На коже покраснения есть?

— Вроде как да… Не приглядывался.

— Не печи надобно топить, а суставы медом с перцем мазать, — покачал головой Зверев. — И лежать нельзя. Зарастут — будет только хуже. Еще больнее. Посему нужно двигаться, даже если болит. Или смириться с полной неподвижностью.

— Все советы твои, княже, отчего-то с пытками связаны. Душа страдает — жертвуй, тело страдает — еще хуже мучайся.

— Опять намекаешь, что черным колдуном и слугой бесовским я являюсь? — усмехнулся Андрей, давно смирившийся с такой славой, благо на Руси колдунов все-таки не жгут.

— Ты сам завсегда сие показываешь, — болезненно поморщился царь. — Мед с перцем, сказываешь? Ну, коли так, вели сготовить, попробую. Но сам времени не теряй, в Богоявленский монастырь мчись. Найди там митрополита Филиппа да обратно в покои митрополитские доставь. И вели служить, как прежде, в Успенском соборе.

— Я? Бесовское отродье? — вскинул брови Зверев. — Должен митрополита в митрополицкое и на кафедру? Прости, государь, но, может статься, хоть пояснишь, что творится ныне? А то как бы не напортачил я по незнанию!

— Тут все просто, княже, — тяжело вздохнул Иоанн. — Кровь в начале года пролилась. Знал я о ее неизбежности, тянул как мог, в опричнину те земли выбирал, где уделов боярских поменьше, но и до них срок дошел. В Коломенском возмутились князья, жалованных грамот брать не стали, опричников погнать пытались и тем сечу затеяли. И побилось в той брани знатных князей семеро, да холопов, что им помогали, еще двадцать душ, да дьяков и монахов пять человек, простого же люду за хозяев своих вступились в Губине сорок человек, да в Мавеищене больше восьми десятков, да в Ивановичах три десятка. В Бежецком углу без малого восемьдесят.

— Ого! — охнул Зверев. — Жестоко.

— Токмо начало. В поместье Федоровском четыре сотни разом были побиты. По сыску еще двадцать шесть за затею сего бунта наказаны.

— Усекновением головы, — понимающе скривился Андрей.

— Ты не думай, я злобой и страхом покорности не выбиваю! — весь аж передернулся Иоанн. — Один Бог на небе, един царь на земле! Кто волею своей мне служить обещается, тех привечаю, кто не желает, тем дозволяю жить по своему желанию, средь единомышленников, но от меня и слуг моих подальше. И токмо бунтари открытые, упрямцы, сами первыми кровь проливающие, от меня соразмерную кару получают! Дело же мое по укреплению державы и полного в ней единения не токмо ты, да Хворостинин, да Воротынский ныне поддерживают. Во благо общее от вольностей удельных князья Черемисин и Караулов отказались, князь Трубецкой и братья князья Нащокины, Бельский и Черкасский, князь Василий Барбашев-Суздальский! Многие знатные бояре понимают, что благое дело я творю, и на мою сторону в сем перешли! Однако же есть и охальники, меня пред митрополитом оговорившие, противники пустые всего нового, корыстники, не желающие во общее благо крохой поделиться!

— Верю, в опричнину многие знатные люди перешли, — согласился Андрей. — Она все же расширяется, а не усыхает. Но при чем тут митрополит?

— После беды сей я к нему на службу пришел. Филипп же у меня покаяния не принял, благословения не дал, излишней жестокостью укорил и из храма выслал. Я к нему на новой неделе опять на службу прискакал, подошел за благословением. Он вновь отказал. Я, смирение свое выказывая, снова и снова приходил. Однако же на последней службе, в Новодевичьем монастыре, он прямо во время молитвы начал мне и слугам моим укоры раздавать. Я сгоряча словами хульными ответил. Так и разошлись.