Битва веков - Страница 47

— Отваливай! — облегченно махнул рукой князь.

— Подожди, дитя мое, — коснулся его плеча Филипп и, ничего не объясняя, ушел на нос, опустился на свое место у борта, где спал и дневал нею дорогу на простой травяной циновке.

Андрей послушался. Пассажир успел произвести на него достаточное впечатление, чтобы не перечить его советам. И оказался прав. Вскоре после рассвета по слегам простучали копыта, послышались шаги спешившихся гостей.

— Прости, княже, что задержался, — перемахнул борт одетый в сверкающую золотом ферязь Михайло Воротынский. — Сбирался долго. Но рухляди больно много выходит. Посему жена и дети посуху обозом поедут, я же с тобой решил. Пару холопов взял, прочая челядь пусть с добром возится.

Зверев подошел к нему, крепко обнял и приказал:

— Руби к чертям канаты, бездельники, поднимай паруса! С Богом!

Сберегая время, Андрей приказал править не в Москву, а сразу повернуть с Оки на Клязьму. По ней ушкуй поднялся до Шерны и осторожно, ежеминутно опасаясь цапануть килем близкое дно, прокрался по узкой донельзя речке Серой последние версты прямо до Александровской слободы.

Разумеется, его появление не прошло незамеченным — уж очень редкими гостями были морские ушкуи на мелких русских реках. Хотя осадка в два локтя и кажется достаточной даже для проток, которые можно перейти по пояс — но нередко случающиеся на излучинах отмели, топляки в лесах, узкие петли на заболоченных участках русла делают такое плавание предприятием весьма рискованным. Зато князь Сакульский сэкономил несколько дней пути от Нерли или Владимира и несколько часов в самой слободе — к тому времени, когда путники дошли до царской резиденции, их уже ждали.

Государь принял всех троих в той же скромной келье, из которой отправлял Андрея в дорогу. Скользнув по князьям взглядом, царь склонился перед Филиппом, с трепетом поцеловал ему руку:

— Я ждал тебя, отче.

— И я ждал встречи с тобой, сын мой! — неожиданно сильным, суровым голосом ответил старец. — Дурные вести о деяниях твоих доходят до обители нашей! Известно мне, решил нарушить ты обычаи древние, Господом самим установленные на земле нашей. Что забираешь добро у людей невинных и сгоняешь их с отчин родительских, что гнев обрушиваешь на рода, которые издревле опорой стола великокняжеского были, что кровь проливаешь тех, кто тебе происхождением равен.

— Истинно так, отче, — согласно кивнул Иоанн. — Взял я грех на душу свою, дабы сохранить силу державы моей. Караю виноватых в замыслах греховных, спасаю чистых душой своей. Разве душа князя дороже для Господа души рыбака?

— Ты берешь на себя роль Господа, сын мой?

— Я помазан Господом владеть сим народом и беречь его! Разве не вправе я карать грешных и спасать невинных в землях своих? Разве не простит Бог греха, мною на себя во имя других принятого? — заглянул в глаза инока царь.

— Я буду молиться за спасение твоей души, сын мой, — ответил старец. — Но Бог все равно видит их и запомнит все до единого.

— Знаю, отче, — смиренно ответил Иоанн, — и помню о том каждый миг. Ведомо мне, душа моя должна быть исполнена раскаяния за свершенное. И страшно мне, что нет во мне сего раскаяния, ибо вершил я лишь то, избежать чего не в силах, коли блага для державы желаю.

— Ты строг к себе, сын мой, — несколько смягчился инок. — Вижу я боль и страдание в душе твоей, и боль сия есть столь нужное тебе раскаяние. Но прошу тебя: останови меч свой! Не ломай созданного Божьей милостью и предками твоими. Ибо сломать легко. Построить новое куда тяжелее.

— В этом мире нет ничего неизменного, — не выдержал Зверев, чувствуя, как речи игумена вызывают в окружающих нечто, похожее на наваждение. — День приходит на смену ночи, лето на смену зиме. Травы растут и умирают, давая место новым росткам. Низменной бывает лишь смерть. Камень мертв и неизменен, живая кошка на нем меняется каждую минуту. Сухое дерево застывает на годы, живое меняется день за днем. Русь, слава Всевышнему, еще жива. А значит, должна расти и изменяться.

— День сменяет ночь и зима лето по воле Божией, князь, — укорил его Филипп.

— А разве государь наш не может быть рукой Божией, которая и вершит перемены по воле небес?

— Про то судить можно лишь по делам его!

— О сем тебя и прошу. — Иоанн выпрямился. — Благочестивость и бескорыстие твое, отче, известны далеко за пределами обители Соловецкой. Известны и знаки, коими Господь указал свое к тебе внимание. Посему прошу тебя, отче, судией стать делам моим и моим духовником. Прошу принять место митрополита от благодетеля моего отца Афанасия, который на покой давно просится.

— Сие не честь есть, а тяжесть великая, — оперся Филипп на посох, прихваченный из Горицкой обители. — Ты желаешь, чтобы за души всех людей православных я пред Богом отчет нес и за твою тоже. Душ сих немало и многие зело грешны.

— Да, отче, — опустил голову Иоанн.

— Крест сей приму лишь того ради, коли облегчение миру православному сотворить смогу, — ответил инок. — Откажись от странностей своих новомодных, отмени опричнину, следуй законам отчим и дай земле русской упокоение!

— Кладбищенское… — тихонько прокомментировал Андрей.

— Законы новые, по коим опричные земли живут, я принял, дабы кровопролития междоусобного избежать на веки вечные, — недобро прищурился Иоанн. — Отказаться от сего грех куда более тяжкий, нежели вовсе без покаяния жить! Ибо кровь, что избежать мог, но не избежал, моим проклятием станет.

— Коли не откажешься от опричнины своей, то мне митрополитом не быть! — стукнул посохом об пол Филипп.